Зацепило
 

Создавая эту тему, я основывалась на том, что, наверняка у каждого из нас есть какие-то любимые отрывки из произведений, встреченное в сети или просто услышанное что-то, что "не прошло мимо". Делимся этим здесь :)

Я же и начну:

Пришел к неоспоримому выводу.
Наш мир делался в фотошопе. Скорее всего в седьмой версии.
Это видно, когда выпиваешь в заведении. Верхний слой высветляется до процентов пятидесяти и начинаешь видеть серо-белые клеточки Сущего.
По-моему тот, кто создавал этот мир, переборщил со световыми эфектами. Это пошло. Особенно вечером, когда зажигаются фонари.
Слои, слои. Кругом слои.
Если высветлить со многих моих знакомых слой самоувереннсти – за ним проступают контуры ограниченности. Выделить слой обоев в моей комнате и нажать "Delete" – неоштукатуренная стена.
Когда я только просыпаюсь – в глаза бросается сильное размытие окружающиего мира. Кто-то явно переборщил с этим инструментом. Впрочем, он и так время от времени балуется с ним – например тогда, когда я выпиваю чуть больше, чем того требует культура речи. И когда он, внутренний я, скажет, что бросает меня – весь мир перейдет в режим "Grayscale" и только редкий человек сможет вернуть файлу первоначальные краски.
Чуть увеличить разрешение. Улучшить качество.
Увеличить резкость характера до определенных процентов.
Моя жизнь сохранена в формате psd и занимает дофига места.
Мое прошлое – справа, в анкете и в окошке History.
Если увеличить мою жизнь во много раз – она распадется на совершенно неприглядные точки, потеряв общий более или менее красивый вид.
Все отлично.
И кто попробует разубедить меня в этом.
Тот ничего не понимает в насовесть обработанных в фотошопе файлах.

(с) Басаргин Олег

ô_ô круто!
про ФШ подобного еще не слышал :) сам придумывал подобные вещи, только вместо фотошопа был 3ДМАКС :happy:

DesteN, а выложи сюда свое про 3dmax, а? ;) Почему нет? :)

Очень длинный, но не обессудьте
 

- Глупец, который хочет встретиться с повелителем Вселенной.
- А, - сказала она, взяв бутылку из рук Зафода, - честолюбец.

Глава 27

На ничем не приметной планетке, укрытой обширным невероятностным полем, шел дождь. Он лил и лил, он барабанил по ветхой железной крыше маленькой хижины, стоявшей неподалеку от берега моря. Однако обитатель хижины не слышал шума - его внимание было занято другим.
Обитатель этот был долговяз, сутул и неуклюж. Его голову украшала копна соломенно-желтых волос, слипшихся от воды - с дырявого потолка все время капало. На полу, под продавленным креслом, сидел старый, видавший виды кот. На нем и было сосредоточено все внимание человека.
- Кис-кис-кис... - говорил он. - Киска хочет рыбки?
Кот еще не решил для себя этой проблемы. Он тронул лапой протянутый кусок рыбы, но его отвлекла какая-то щепка на полу.
- Киска не есть рыбки. Киска похудеет, а потом умрет. - Сомнение закралось в голос. - Мне представляется, что так может случиться, - сказал человек. - Но разве я могу знать наверняка?
Он вздохнул.
- Я думаю, что рыба вкусная, но, с другой стороны, я также думаю, что дождь мокрый. Так мне ли судить об этом?
Он взял со стола клочок бумаги и огрызок карандаша. Держа бумагу в одной руке, а карандаш в другой, он попробовал соединить эти предметы разными способами. Он подсунул карандаш под бумагу, потом бумагу под карандаш, потом расположил их рядом. Он попробовал завернуть карандаш в бумагу, потер бумагу тупым концом карандаша, затем острым. Острый конец оставил на бумаге след, и, сделав это открытие, человек обрадовался.
Он подложил под себя руку, посидел на ней и с интересом прислушался к ощущению в бедре.
- Когда прилетели люди в шести черных блестящих кораблях, вернее, когда мне представилось, что они прилетели, представилось ли тебе то же самое?
А, киска?
Кот оставил в покое щепку и занялся рыбой.
- А когда я слышу их вопросы, ты их тоже слышишь? Может быть, ты думаешь, что они поют тебе песенку? - Он задумался и обнаружил ошибку в своих рассуждениях. - Может быть, так оно и есть - они поют тебе песенку, а я думаю, что они задают мне вопросы.
Он помолчал. Иногда он несколько дней не раскрывал рта - просто чтобы посмотреть, что из этого получится.
- Ты думаешь, они были здесь сегодня? - сказал он. - По-моему, сегодня.
На полу следы, на столе сигареты и бутылка виски, на твоем блюдце - рыба, и память о них свежа в моем мозгу. Конечно, все это нельзя считать неопровержимым доказательством, но разве такие существуют? Посмотри-ка, что они мне оставили - кроссворды, словари, калькулятор.
Он принялся забавляться с калькулятором. Прошел час. Кот доел рыбу и заснул. Дождь не прекращался. Наконец человек отложил калькулятор, взял со стола сигарету, закурил. Глубоко затянулся.
- Похоже, я сегодня видел еще один корабль. Большой и белый. Я никогда таких не видел. Здесь было только шесть черных. "И шесть зеленых. Были еще какие-то - сказали, что прилетели издалека. Но большие белые - никогда не было. Может быть, шесть маленьких черных при определенных обстоятельствах могут выглядеть как один большой белый? Кто знает... А может быть, мне хочется выпить виски? Пожалуй, да. Пожалуй, хочется.
Он встал, нашел на полу стакан, налил виски. Потом снова сел.
- Может быть, ко мне еще кто-нибудь заглянет, - рассудил он.

а вот и конец его
 

***

В сотне ярдов от хижины лежал звездолет "Золотое сердце". Из открытого люка показались три фигуры.
- Так это здесь? - Триллиан кричала, стараясь перекрыть шум дождя.
- Здесь, - сказал Зарнивуп.
- В этой лачуге? - спросила Триллиан.
- В этой лачуге.
- Но как можно управлять Вселенной из такого захолустья?
- Чудеса, - сказал Зафод.
Насквозь промокнув, они подошли к двери хижины. Постучали. Дверь отворилась.
- Здравствуйте, - сказал высокий сутулый мужчина.
- Простите, - начал Зарнивуп, - но у меня есть определенные основания предполагать, что...
- Вы управляете Вселенной? - выпалил Зафод.
Мужчина улыбнулся:
- Стараюсь не делать этого. Вы промокли?
Зафод посмотрел на него удивленно:
- Разве не видно, что мы промокли?
- Мне представляется, что промокли. Но возможно, вы на этот счет другого мнения. Если вы думаете, что в тепле сможете обсохнуть, заходите.
Они вошли. Осмотрели комнату: Зарнивуп с отвращением, Триллиан с интересом, Зафод с восхищением.
- Как ваше имя? - спросил Зафод.
- Вы думаете, у меня есть имя? Стоит ли давать имя средоточию смутных сенсорных ощущений?
Хозяин предложил Триллиан сесть в кресло, а сам пристроился на подлокотнике. Зарнивуп оперся о стол. Зафод улегся на тюфяке.
- Ух, хорошо, - сказал он и пощекотал кота. - Царское ложе.
- Послушайте, - сказал Зарнивуп, - мне надо задать вам несколько вопросов.
- Прекрасно, - сказал хозяин. - Можете спеть моему коту.
- Ему это понравится? - спросил Зафод.
- Спросите его.
- Он разговаривает?
- Не припомню такого. Но память моя ненадежна.
Зарнивуп вынул из кармана блокнот.
- Итак, - начал он, - вы управляете Вселенной?
- Трудно сказать, - ответил хозяин.
Зарнивуп сделал пометку в блокноте.
- Как давно вы этим занимаетесь?
- А-а, - сказал хозяин, - это вопрос о прошлом?
- Да, - подтвердил Зарнивуп.
- Как же я могу вам ответить? Разве прошлое не есть фикция, придуманная для того, чтобы объяснить различие между непосредственным физическим ощущением и состоянием ума?
Зарнивуп уставился на хозяина:
- Вы на все вопросы так отвечаете?
- Когда мне представляется, что я слышу вопрос, я говорю то, что придет в голову.
Зафод рассмеялся:
- За это дело стоит выпить! - Отхлебнув виски, он вручил бутылку правителю Вселенной, который принял ее с благодарностью. - Молодец, правитель, - сказал Зафод. - Продолжай в том же духе.
- Послушайте лучше меня, - вмешался Зарнивуп. - Ведь к вам прилетают люди?
- Думаю, да. - Хозяин передал бутылку Триллиан.
- И просят вас принять какие-то решения, вмешаться в их жизнь, во все, что происходит там, во Вселенной?
- Там? Где это - там?
- Там, - сказал Зарнивуп, показывая на дверь.
- Откуда вы знаете, что там что-нибудь есть? - сдержанно спросил хозяин. - Ведь дверь закрыта.
Дождь продолжал барабанить по крыше, но в хижине было тепло.
- Но там же целая Вселенная! - воскликнул Зарнивуп. - Вам не удастся уклониться от своих обязанностей, заявляя, что ее не существует!
- Я принимаю решения только о том, что касается моей Вселенной, - подчеркнул хозяин. - Моя Вселенная - это мои глаза и мои уши. Все прочее - не более чем слухи.
- Неужели вы ни во что не верите?
Хозяин пожал плечами и взял на руки кота.
- Не понимаю, о чем вы.
- Но те решения, которые принимаются здесь, в этой хижине, влияют на жизни и судьбы миллионов людей. Ведь это ужасно!
- Право, не знаю. Я никогда не встречал всех этих людей. Я думаю, и вы их не встречали. Они живут лишь в словах, которые мы слышим. Безрассудно говорить, что нам известно что-либо о других. Только они знают о себе - если, конечно, существуют. У каждого из них своя Вселенная - свои глаза и уши.
- Пожалуй, я выйду на минутку, - сказала Триллиан.
Она вышла под дождь.
- Так вы верите, что другие люди существуют? - настойчиво продолжал Зарнивуп.
- Кто знает?.. У меня нет твердого мнения на этот счет.
- Пойду взгляну, что там с Триллиан, - сказал Зафод и вышел. Догнав Триллиан, он сказал:
- Кажется, наша Вселенная в надежных руках.
- Да, - согласилась Триллиан.
Они пошли прочь от хижины.
Между тем Зарнивуп продолжал задавать вопросы:
- Неужели вы не понимаете, что от одного вашего слова зависит жизнь и смерть цивилизаций?
Правитель Вселенной прислушался к слабому звуку двигателей стартующего корабля, потом заговорил, стараясь заглушить его:
- Я никак не связан с цивилизациями. Я не жесток. - И нежно погладил кота.
- Хорошо, - не сдавался Зарнивуп, - откуда вам тогда известно, что существует этот кот?
- Я не имею об этом ни малейшего понятия. Мне просто приятно вести себя соответствующим образом по отношению к тому, кто (или что?) представляется мне котом... Знаете, я, кажется, немного устал.
Зарнивуп разочарованно вздохнул и огляделся.
- А где мои спутники? - удивился он.
- Какие спутники? - спросил правитель Вселенной. Он откинулся в кресле и налил себе виски.
- Библброкс и эта девушка! Они только что были здесь.
- Я их не помню. Прошлое - это фикция, придуманная для того...
- Замолчите! - Зарнивуп бросился вон из хижины.
Корабля не было. Дождь продолжал взбивать жидкую грязь. Зарнивуп закричал, повернулся и побежал обратно. Дверь в хижину была заперта.
Правитель Вселенной дремал в кресле. Потом он очнулся, снова взял карандаш и бумагу и с удовольствием убедился, что первый оставляет след на второй. Снаружи до него доносились различные звуки, но он не знал, реальны они или нет. Потом он в течение недели рассказывал о чем-то столу, чтобы посмотреть, как тот будет реагировать.

-Я тебя люблю.
-Я тебя тоже.
-Забавно...
Я бы флиртовал с Реальностью. Мы с ней самые близкие враги, почти герои порнографического романа, мы с ней самая зловредная пара, пересоседей, недолюбовников, Реальность-шлюха, она обожает раздеваться за дополнительную плату. Но как только пальцы скользят ниже, она кидает тебе листья или снег и смеясь прокуренным смехом, улетает обратно в зависимость. Она всегда хохочет, никогда в ее хрипах, изливающихся, как осенний ливень, не промелькнуло ни капли сострадания, ни привязанности. Да что там...даже понимания. Она заставляет: как дилер, продает наркотики. Чтобы убежал от нее, а она ставила бы ставки, играя сама с собой, добежишь ты или взвоешь на полдороги и начнешь вести дневник, в котором изольешь курсивами как тебе плохо, как они неблагодарны и жестоки. Они - это те, кто дневников не ведут, но, уверяю, думают абсолютно также. Но реальность не такая. Она имеет все то, чего так не хватает нам всем... В ней нет ни секунды фальши.
Пожалуй, я возьму ее в жены.

(с) Басаргин Олег

Слова...


Кроме слов, у нас ничего больше нет. Можно, конечно, производить действия, делать дела и совершать поступки. Но верить в любом случае будут только тому, что ты говоришь. Это бред, но это так. Если от любви отнять уроки физкультуры останутся лишь уроки русского языка. Мало кто из девушек думает о том, что слова надо тщательнейшим образом экономить, ведь у каждой любви есть свой словарный запас. Он может быть больше или меньше, но в какой-то момент он заканчивается. Вдруг тебе больше не захочется спорить, объяснять, ругаться и настаивать, ты замолчишь и подумаешь: "Зачем говорить, ведь больше уже нечего сказать". После этого имеет смысл пожать друг другу руки, поблагодарить за плодотворное сотрудничество и пойти учить французский.

...и расстояния.


Расстояний не существует. Препятствий нет, Сибири нет, тысяч километров между Москвой и Нью-Йорком нет. Можно разогнаться на мерседесе цвета сливок в кофе до скорости света, звука и мысли и врезаться ей в самое сердце.
Но сегодня сверхзвуковые конкорды никому не нужны, впрочем, как и Мерседесы, и магистрали. Всего пара часов в Интернате и ты поймешь, что свою ненаглядную можно любить битами и буквами, словами и выражениями, а не глазами, не ушами, не руками. А в принципе можно вообще ничем конкретным ее не любить, достаточно однажды обнаружить, что она – это ты. После этого удивительного открытия останется разве что написать завещание в стихотворной форме.

(с) Басаргин Олег

Если бы вы когда-нибудь подошли бы к ней с бесконечно оригинальным вопросом: «Девушка, а, девушка, как вас зовут?», вы бы поняли, почему я так её называл.
Она была красива. Как говорится, радовала глаз. Независимая, своевольная.
Мы ладили. Мы были хорошими друзьями. С ней можно было поговорить обо всём, она была умная.
Согласитесь, редкость для красавиц. Мне не так много попадалось в жизни действительно, по настоящему, красивых девушек, но большинство из них были умницы. Наверное, везло.
Как я сказал, мы были друзьями. Во-первых, я бы не позавидовал её парню, с её-то характером.
Представляю, как бы она капризничала и измывалась. Такими можно владеть, только если она влюблена в тебя как кошка. Тогда она даже будет терпеть и невнимательность и пренебрежение.
Глубоко уязвляемая этим, она (королева!) будет стараться завоевать и покорить тебя. Свести с ума, как всех… И лишь держа на расстоянии, ты сможешь удерживать её рядом. Парадокс.
Но как же она будет страдать… В общем, это страшно…
Во-вторых, в первые месяцы нашего знакомства мы выяснили, что оба «не совсем в моём вкусе» по отношению друг к другу. Не знаю, кто больше врал.
Кроме того, я хорошо знал, что случись между нами что-то – это быстро закончится - и всё. Мне не хотелось её терять.
И – так она всегда оставалась предметом моего легкого тайного вожделения, и каждую нашу встречу я любовался ей.
Иногда это было часто, иногда мы виделись раз в несколько месяцев. Я ждал её в какой-нибудь кафешке. Она входила свежая, разгоряченная от быстрой ходьбы, плюхалась рядом, вытягивала свои красивые ноги в сапожках-чулках, и мы долго смотрели друг на друга, лыбясь как идиоты.
Мы рассказывали друг другу обо всём. Единственное, о чем мы никогда не говорили – личная жизнь каждого. Наверное, это было чувство сродни ревности.
Какой там секс. Чувства, которые я испытывал, когда она, смеясь, падала лицом мне на плечо, а я аккуратно придерживал её за талию, когда в холодные дни она шла рядом, взяв меня под руку и прижимаясь ко мне, когда я держал её, выпившую, весёлую, нетвердо стоящую, в метро, провожая домой, – не описать…
Секс бы всё испортил. Мы были выше этого. Звучит пафосно, но…
Когда она была трезвой, а так оно, как правило, и было, домой она уезжала сама. Я провожал её к метро, если было поздно – сажал в машину. Отъезжая, она улыбалась, слегка махала мне рукой.
Закуривая, я подмигивал ей и брел ловить машину себе.
Почему в прошедшем времени рассказываю? Поднимает глаза. Да нет, жива.
Замуж она потом за кого-то вышла. Это я – умер.

Тоска и небо. Небо и тоска...

(с) не мое

Рэй Бредберри - Калейдоскоп. Помнится очень мне понравилось.. оригинально.. но здесь выкладывать - многовато места наверное.. впрочем 386 строк... судите сами. Если надо - наберу.. :lol: ;)

Antony весь "Калейдоскоп" решил набирать?

2 Foxter: :lol: Чего только не сделаешь для любимого форума!! ;)
Я готов... хоть сейчас приступлю и через 5 минут - готово... ;)

Среди мужчин, гоняющихся за множеством женщин, мы можем легко различить две категории. Одни ищут во всех женщинах свой особый, субъективный и всегда один и тот же сон о женщине. Другие движимы желанием овладеть безграничным разнообразием объективного женского мира.
Одержимость первых - лирическая: они ищут в женщинах самих себя, свой идеал, но их всякий раз постигает разочарование, ибо идеал, как известно, нельзя найти никогда. Разочарование, которое гонит их от женщины к женщине, привносит в их непостоянство некое романтическое оправдание, и потому многие сентиментальные дамы способны даже умиляться над их упорной полигамностью.
Вторая одержимость - эпическая, и женщины не находят в ней ничего трогательного: мужчина не проецирует на женщин никакого своего субъективного идеала; поэтому его занимает все и ничто не может разочаровать. Именно эта неспособность быть разочарованным и несет в себе нечто предосудительное. В представлении людей одержимость эпического бабника не знает искупления (искупления разочарованием).
Поскольку лирический бабник преследует все время один и тот же тип женщин, никто даже не замечает, что он сменяет любовниц; друзья постоянно ставят его в затруднительное положение тем, что не могут различить его подруг и все время называют их одним и тем же именем.
Эпические бабники в своей погоне за познанием все больше отдаляются от банальной женской красоты, коей быстро пресыщаются, и неотвратимо кончают как собиратели диковин. Они знают за собой этот грех, немного стыдятся его и, дабы не смущать друзей, не показываются с любовницами на людях.

Милан Кундера "Невыносимая легкость бытия"

Полфунта правды, пуд коварства,
Три горсти верности, пуд зла.
Притворства 22 ведра,
1/8 грамма чести
И постоянства 1 грамм,
3 тонны жадности к деньгам.
Теперь собрать все это вместе,
Добавить дури 2 ведра,
Оставить все в холодном месте
-И вот вам женская душа.

(кто автор не уловила...)

- Смерть не бывает глупой. - Тихо возразила Теххи. - Она всегда права.
- Как раз наоборот. - Твердо сказал я. - Смерть всегда дура, вы уж поверьте крупнейшему специалисту в этой области!
- Мы оба правы, - она пожала плечами, - когда говоришь на такую тему, всегда оказываешься прав... в каком-то смысле.


Макс Фрай "Волонтеры вечности"

after Snappy:
- Человеческая жизнь - это вообще одна сплошная непрерывная несправедливость, - холодно заметил шеф. - В каком бы Мире ты ни родился, можешь не сомневаться: несправедливостей на твой век хватит, было бы желание их выискивать! И что с того? Да, триста лет - это действительно несколько больше, чем семьдесят. С другой стороны, семьдесят - гораздо больше, чем год. Знаешь, сколько живут мухи? И насколько мне известно, еще ни одна муха не впала в депрессию...

Тот же автор, "Книга огненных страниц"...

Вот если представить себе бога в образе того самого деда…с бородой и усами…который…по идее создавал этот мир…то можно сказать у него было хорошее чувство юмора…и еще добавить…великолепное…
особенно когда он создавал женщину :)
Ведь только задуматься…
Могу сказать, что хотя бы от части понимаю мужчин…когда они говорят…»Ох уж эти женщины…вот и попробуй пойми их…»
Да иногда я сама себе говорю такое…в попытке понять…опять же саму себя…
Где еще можно встретить…создание более противоречивое, чем женщина…наша общая загадочность распространяется на все вокруг нас…и даже на собственную душу…
А выбор который мы делаем тем или иным путем…
А логика…женская логика, которую мы создали (а если и не создавали, то ее все равно рано или поздно пришлось бы выдумать) сами для себя, с целью хотя бы от части объяснить те поступки…выводы и решения, которые мы совершаем и делаем ежедневно… :)
Да…бедные….бедные мужчины…тяжко им видно…но чем тяжелее, тем более и более интересно…а потому куда им без нас деваться…скучно и неинтересно им будет жить на этом свете…без нас родимых…
Только на минуту представить этот мир без женщин…нет…это невозможно…это просто немыслимо…он ведь как-то слишком сильно упроститься…и еще…не дай бог…станет понятен и прост…э, нет…куда же это будет годиться :)

из дневников

Мой любимый Ницше... Отрывок, который в своё время меня просто потряс! Чёрт возьми, почему до сих пор не все это понимают?!

Хочет ли кто-нибудь посмотреть вниз и вглядеться в секрет, как на земле фабрикуются идеалы! У кого хватит духу на это?.. Ну, так что ж! Здесь открытый вид в эту темную мастерскую. Подождите еще с мгновение, господин любосластец и сорвиголова: Ваш глаз должен сперва привыкнуть к этому фальшивому переливчатому свету... Так! Довольно! Говорите теперь! Что происходит там, внизу? Рассказывайте, что Вы видите, человек опаснейшего любопытства, — теперь я тот, кто будет Вас слушать. —
— "Я ничего не вижу, но я тем больше слышу. Это вкрадчивый, коварный, едва различимый шепот и шушуканье во всех углах и закоулках. Мне кажется, что здесь лгут; каждый звук липнет от обсахаренной нежности. Слабость следует перелгать в заслугу, это бесспорно — с этим обстоит так, как Вы говорили", —
— Дальше!
— "а бессилие, которое не воздает, — в "доброту"; трусливую подлость — в "смирение"; подчинение тем, кого ненавидят, — в "послушание" (именно тому, о ком они говорят, что он предписывает это подчинение, — они именуют его Богом). Безобидность слабого, сама трусость, которой у него вдосталь, его попрошайничество, его неизбежная участь быть всегда ожидающим получает здесь слишком ладное наименование — "терпение", она столь же ладно зовется добродетелью; неумение отомстить за себя называется нежеланием мстить, может быть, даже прощением ("ибо они не ведают, что творят, — только мы ведаем, что они творят!"). Говорят также о "любви к врагам своим" — и потеют при этом".—
— Дальше!
— "Они убоги, нет никакого сомнения, все эти шептуны и подпольные фальшивомонетчики, хотя им и тепло на корточках друг возле друга, — но они говорят мне, что их убожество есть знак Божьего избранничества и отличия, что бьют как раз тех собак, которых больше всего любят; это убожество, может статься, есть также некая подготовка, экзамен, выучка, может статься, и нечто большее — нечто такое, что однажды будет возмещено и с огромными процентами выплачено золотом, нет! счастьем. Это называют они "блаженством".
— Дальше!
— "Теперь они дают мне понять, что они не только луч¬ше, чем сильные мира сего, господа земли, чьи плевки им надлежит лизать (не из страха, вовсе не из страха! но понеже Бог велит почитать всякое начальство), — что они не только лучше, но что и им "лучше", во всяком случае однажды будет лучше. Но довольно! довольно! Я не выношу больше этого. Скверный воздух! Скверный воздух! Эта мастерская, где фабрикуют идеалы, — мне кажется, она вся провонялась ложью".
— Нет! Еще мгновение! Вы ничего еще не сказали о шедевре этих чернокнижников, которые из всякой сажи изготовляют белила, молоко и невинность, — разве Вы не заметили, в чем состоит у них верх утонченности, самая смелая, самая тонкая, самая остроумная, самая лживая их артистическая уловка? Слушайте же внимательно! Эти подвальные крысы, набитые местью и ненавистью, — что же именно делают они из мести и ненависти? Слышали ли Вы когда-либо эти слова? Разве пришло бы Вам в голову, доверяя лишь их словам, что Вы находитесь сплошь и рядом среди людей ressentiment?..
— "Я понимаю, я снова навостряю уши (ах! ах! ах! и зажимаю нос). Только теперь и слышу я, что они столь часто уже говорили: "Мы, добрые, — мы праведны", — то, чего они требуют, они называют не возмездием, но "торжеством справедливости", то, что они ненавидят, это не враг их, нет! они ненавидят "несправедливость", "безбожие"; то, во что они верят и на что надеются, есть не надежда на месть, не упоение сладкой местью (— "сладкой, как мед", называл ее уже Гомер), но победа Бога, справедливого Бога над безбожниками; то, что остается им любить на земле, это не их братья в ненависти, но их "братия во любви", как говорят они, все добрые и праведные на земле".
— А как называют они то, что служит им утешением от всех жизненных страданий, — свою фантасмагорию оговоренного будущего блаженства?
— "Как? Не ослышался ли я? Они именуют это "Страшным судом", пришествием их царства, "Царства Божия", — а пока, что они живут "в вере", "в любви", "в надежде".
—Довольно! Довольно!...

Фридрих НИЦШЕ - К генеалогии морали

Послушай, Бог... еще ни разу в жизни
С Тобой не говорил я, но сегодня
Мне хочется приветствовать Тебя.
Ты знаешь...
С детских лет всегда мне говорили,
Что нет Тебя, и я, дурак, поверил.
Твоих я никогда не созерцал творений,
И вот сегодня ночью я смотрел
из кратера, что выбила граната,
на небо звездное, что было надо мной.
Я понял вдруг, любуяся мерцаньем,
каким жестоким может быть обман.
Не знаю, Боже, дашь ли Ты мне руку,
Но я Тебе скажу, и Ты меня поймешь,
Не странно ль, что среди ужаснейшего ада
Мне вдруг открылся свет, и я узрел Тебя,
А кроме этого мне нечего сказать.
Вот только что я рад, что я Тебя узнал.
На полночь мы назначены в атаку,
Но мне не страшно – Ты на нас глядишь.
Сигнал! Ну что ж, я должен отправляться.
Мне было хорошо с Тобой.
Еще хочу сказать,
Что, как Ты знаешь, битва будет злая,
И, может, ночью же к Тебе я постучусь.
И вот хоть до сих пор я не был Твоим другом,
Позволишь ли Ты мне войти, когда приду...
Но, кажется, я плачу... Боже мой.
Ты видишь, что со мной случилось то,
Что ныне я прозрел,
И вряд ли уж вернусь.
Прощай, мой Бог, иду.
Как странно, но теперь я смерти не боюсь...

Александр Зацепа, 1944 г.

После внезапного исчезновения из дома на двое суток Саша, в ту пору десятиклассник, наконец звонит маме.
…..
- Мама, это я, ваш сын Александр!
- Саша, я тебя убью! Где ты был?
- Мам, извини. Я просто пошел проводить девушку с дискотеки и задержался.
- Саша! Половая жизнь в твоем возрасте, безусловно, необходима, но ты ведь не станешь отрицать тот факт, что ровно за сто лет до твоего рождения твой тезка Александер Грейм Белл изобрел телефон и это изобретение до сих пор активно используется для передачи информации на расстоянии? Позвонить ты мог?
- Ну, дело в том, что я не сразу разобрался, как отсюда позвонить. Мам, я собственно что тебя хотел попросить – ты не могла бы сделать небольшой денежный перевод в Ростов-на-Дону? Я как раз там. В смысле тут. И хотел бы назад, домой, в Москву попасть все-таки. Ну, так получилось – не мог же я не проводить девушку.
- Саша, у меня устойчивое подозрение, что мы с твоим отцом вырастили идиота!

Ты в моем декабре остался маленьким принцем.
Неприступным, верящим в талую лисью (с)нежность.
Приручить не смогла… или не захотела, что в принципе
не имеет значенья. И мы можем поспорить, конечно,
кто, в итоге, сильнее, и кому достанется право
зажигать на бесчувственном небе замерзшие звезды.
Я закутаюсь в плед, буду греть себя словом «начало»,
ты останешься с розой. Ты просто останешься. Поздно
караулить украдкой сбежавшее в ночь молоко,
и на млечном пути следопытом распутывать нити
бесконечных дорог. Я уже говорила, что мне нелегко?
Ну так вот, мой хороший, мне сегодня хотя бы выжить…
Колокольчики вёсен разбудят тепла волшебство,
заменяя базарную медь золотыми дождями.
На планете не то чтобы тесно, но стало легко
избегать говорить слово «мы». Может, просто устали…
И однажды, дарами волхвов, под седьмое ребро
я приму от кого-то случайного ласку дыханья.
Из удава барашком мне стать, милый мой, не дано.
Но не быть бы к тому же вдобавок холодным камнем…

- Наш долг - это право, которое другие имеют на нас.

- В стадах нет ничего привлекательного, даже если они бегут вслед за тобой.

- Я не понимаю, к чему заниматься злословием. Если хочешь насолить кому-либо, достаточно лишь сказать о нем какую-нибудь правду.

- Мы более искренни по отношению к другим, чем по отношению к самим себе.

- Счастье мужчины зовется "Я хочу". Счастье женщины - "он хочет".

Фридрих Ницше

У нас нет имен, вместо них — ники. У нас нет возраста и пола. Голоса тоже нет. Как нет и эмоций, их заменил десяток банальных смайликов. Взамен лица — аватар. Мы не читаем книги, а просматриваем текстовые файлы. Не цитируем наизусть любимых поэтов, а вставляем результат поиска гугла по ключевой фразе, которую смогли запомнить. Походы на концерты заменил искусственный звук с урезанными частотами, не воспринимаемыми нами. Вместо фотографий — матрица 32х битных точек. Вместо встреч — сходки. Вместо поцелуев — чмоки. Вместо любви в сердце — записи где-то в хистори. Жутко.
(c) THERE

Встать, суд идет.
 

Андрей Поляковский проснулся, дико болела голова, тело ломило, сильно хотелось пить. Он пошел на кухню открыл кран с водой и жадно припал к струе воды. Мысли путались, он взглянул на часы. “Ну вот на работу опоздал. Что вчера было то? Помню в казино сидел, пил. Не надо было пиво пить, а то намешал с водкой.” Он вывернул все карманы костюма валяющегося посреди комнаты. “ Ну так и есть. Засадил все. Дочке обещал подарок на день рождения, хотел вчера купить, так и не купил. Мать звонила, просила узнать насчет лекарства в аптеке. Так я до аптеки и не дошел. Бля, не надо было водку с пивом мешать.” Он опять побрел на кухню, к спасительному крану.
На кухне сидели два молодых парня в комбинезонах небесного цвета.
“Ну вот, уже мерещится”- подумал Поляковский.
- Вам придется пройти с нами.- сказали они и взяли Андрея под руки.
***
Перед зданием суда, стояло трое мужчин. Они курили и иногда перебрасывались парой-тройкой фраз друг с другом. Один уже в годах, седовласый и суровый, был за главного. Двое других, помоложе. Было видно что они с уважением относятся к седовласому и внимают каждому его слову. Говорил в основном он.
- Ну что господа,– спросил мужчина своих спутников.-какие мнения по предстоящему процессу? Заберем или выкрутится как-нибудь?
- Заберем. – почти одновременно ответили они.
- Ну дай Бог, дай Бог….Тьфу ты, что я несу?
Одеты мужчины были в строгие черные костюмы. Если внимательно присмотреться, то можно было увидеть, что это не простые смертные. Остроконечные уши, вздернутые, как пятачки носы и старательно спрятанные под густой шевелюрой рожки. Это были представители ада, посланные на Высший Суд, представлять сторону обвинения. Седой был главным обвинителем. Сегодня слушалось дело Поляковского Андрея, 34 лет, обвиняемого в нарушении божьих заповедей, причинении душевных ран своим близким, полной бесполезности для общества.
- Ну все, бросайте сигареты, вроде везут. – сказал старший и они зашли в здание.
К суду подъехал автомобиль темно-синего цвета, с решетками на окнах. Из него в сопровождении двух охранников вышел Поляковский. У охранников под униформой на спине, угадывались маленькие крылышки. Это были верные слуги Господа. Они провели Поляковского в зал суда, посадили на скамью подсудимых и встали по бокам с двух сторон.
- Встать, Суд идет!
В зал зашел судья в сопровождении помощников. Это был Бог.
- Слушается дело Поляковского Андрея, слово предоставляется обвинению.- провозгласил помощник судьи.
Главный обвинитель, поправил галстук с изображением костра и котла со стекающей через его края смолой, открыл свою папку и зачитал обвинительную речь:
- Поляковский Андрей Викторович, вы обвиняетесь в деяниях неугодных Господу, причинении душевных ран своим близким, полной бесполезности для общества.
- Я не совсем понимаю. Я не делал ничего особенного.
- Поясните пожалуйста суть обвинения. – попросил Господь, обращаясь к седому.
- Да, Ваша честь, я поясню. Поляковский, в свои 34 года, перевалив за возраст Иисуса Христа, вы не добились в жизни ничего. Вы не принесли никакой пользы обществу, в котором вы живете. Вы не несете никакой радости близким людям, окружающим вас, лишь боль, страдания и переживания. У вас растет дочь, но она растет без отца. С женой вы развелись. А когда были женаты, то изменяли ей. Родителей вы навещаете раз в год, заставляя их беспокоиться за вас. Вы подвержены богопротивным занятиям, вы курите, если вы пьете спиртное, то можете напиваться до невменяемого состояния, вы подвержены азарту, вы прелюбодействуете, вы сквернословите. У вас нет цели в жизни. Вы бесполезны, вам незачем больше жить. У меня все, Ваша честь. - седовласый сел, его спутники одобрительно кивали.
- Поляковский, все сказанное правда? Что вы можете сказать в свое оправдание?- спросил судья.
- Я… Я не знаю… Да, правда… Я никогда не думал об этом… Но я хочу жить! Я не хочу умирать!- он ощутил страх и недоумение. Ему нечего было возразить. Комок подкатил к горлу, стало трудно дышать.
- Я хочу напомнить вам ваши права,- продолжал Господь.- вы можете пригласить себе защитника, человека который вас любит, который сможет доказать нам, что вы не такой безнадежный и что вы еще кому то нужны. У вас есть такой человек?
- Да, есть Ваша честь.- забрезжила надежда на спасение. – Это мой отец. Но как его пригласить сюда? Он далеко, это невозможно.
- Для нас нет ничего невозможного. – нахмурил брови судья. – Не забывайте, где вы находитесь.
- В зал приглашается Поляковский Виктор Васильевич, отец подсудимого.- объявил помощник судьи.
Виктор Васильевич зашел в зал суда чувствуя стеснение, не зная что ему делать. Поляковскому даже показалось, что он меньше ростом, чем обычно.
- Виктор Васильевич, проходите сюда.- пригласил судья.- Вы приглашены в качестве свидетеля, по делу вашего сына, Поляковского Андрея Викторовича. – клянетесь ли вы говорить только правду и ничего кроме правды? Впрочем что я говорю, - улыбнулся Господь. – соврать у вас не получится.
Отец подошел, оглядываясь по сторонам, привыкая к обстановке. Увидел сына стоящего с опущенной головой, в глазах промелькнула тревога за него и радость, что он может его видеть. Судья смотрел на свидетеля, от него ничего не ускользало.
- Расскажите нам о вашем сыне. Вы можете сказать о нем что-нибудь хорошее?
- Хорошее? Конечно. Все только хорошее. У меня самый лучший сын. Он в школе хорошо учился, олимпиады по математике выигрывал, в кружках занимался, в шахматы играл. Книг мы с ним вместе сколько прочитали, он читать любит. На рыбалку, за грибами ходили, соревновались кто больше рыбы поймает или грибов насобирает. Вот помню случай был ….
- Ну все, все. Понятно. Вы по существу скажите, вы своим сыном довольны, он хороший сын?
- Да, конечно. У меня самый лучший сын. И мать под каждым моим словом подпишется.
- Ваша честь, я протестую. Свидетель лжет. – обвинитель встал, полный негодования.
- Нет, он не лжет. Он действительно так думает. – грустно сказал судья. - Свидетель, у меня к вам последний вопрос. Не торопитесь с ответом, подумайте. Вы готовы отдать свою жизнь за сына?
- Да, ваша честь! – тут же ответил отец.
- Ну что же, вопросов больше нет. Суд удаляется на совещание.
Судья в сопровождении своих помощников, покинул зал.
- Ох, проиграем мы это дело чувствую. - вздохнул главный обвинитель, обращаясь к своим подручным.- догадался этот Поляков отца позвать, а то другие бывает жен, любимых зовут. Тогда сто процентов наша победа бывает, там ложь одна в обычной жизни, а перед Высшим судом, врать не могут, стоят и молчат как дуры. Ой, не устоит господь перед родительской любовью, не устоит.
Андрей стоял и слезы текли у него из глаз. На душе было тяжело, как будто камень на грудь положили: “Вот оно как получается. Разве я достоин такой любви? Стыдно. Боже как же стыдно. Когда я последний раз видел родителей? Когда последний раз заботился о них, помогал?” Вспоминались эпизоды из жизни, когда он в ответ на заботу со стороны отца, отвечал раздражением, грубостью. Когда на просьбу родителей о помощи, в чем-либо, говорил: “Потом, потом”, и бежал к друзьям, развлекаться, бесцельно проводя время. “А сколько времени я не видел дочь. У меня вот есть такой отец, а у нее? Почему вся моя забота выражается в редком вопросе к тем же родителям об их внучке: ”Как там Алена?” И все! Боже мой, какой я был дурак! Я все исправлю, только дайте мне шанс! Все будет по-другому! Я буду лучшим в мире сыном и отцом!”
Судьи, тем временем совещались в своей комнате.
- Ну что, какие будут мнения?- спросил судья своих помощников.
- Ваша честь, его уже не исправить. Надо передавать его обвинению, пусть они его забирают к себе. Не он первый, не он последний. Зачем он нужен на Земле, кому от него польза, кому он нужен?”
Бог призадумался, минуту молчал, прикидывая как поступить.
- А отец? Вы слышали, что он говорил? Если есть еще человек, готовый не задумываясь готов отдать свою жизнь за Полякова, то рано нам пока его забирать. Ох уж мне эта безрассудная родительская любовь. Не могу я ей поступиться. Все равно что через себя переступить, я же тоже отец всем людям и все они мои дети.
Еще минуту он молчал, взвешивая все “за” и “против”. Потом сказал:
- Я принял решение, пойдемте в зал.
***
- Встать, Суд идет!
Все встали, с надеждой и нетерпением глядя на судью, пытаясь прочесть в его глазах решение, к которому он пришел.
- Именем Высшей Справедливости, суд постановил: Отпустить Поляковского Андрея Викторовича на Землю, для продолжения жизни. Суд надеется, что Поляковский пересмотрит свое отношение к смыслу пребывания среди живых и сделает все возможное для исправления бесцельно проведенных на Земле лет. Мы даем вам последний шанс. Вам есть что сказать Поляковский?
- Спасибо, Ваша честь! Я все понял. Я полностью изменю свою жизнь. Я понял что такое истинные ценности, ради которых стоит жить. Я…Я…Я все понял, Ваша честь.- сказал Андрей и опустил голову.
- Я рад слышать это от вас. Рад что люди способны мыслить и делать выводы. Никогда не поздно сделать переоценку ценностей и найти верный путь. Но… Но до этого нужно дойти самому. Не под влиянием Высшего суда. Когда вы возвратитесь на Землю, ни вы, ни ваш отец, не будете помнить всего того, что здесь происходило. Вы возвратитесь в тот же момент, в который вас забрали. Ваша жизнь продолжится, как будто ничего не произошло. В ваших силах будет изменить ее, пересмотреть свое к ней отношение. Но я повторяю: вы должны до всего дойти сами!
Бог взял молоточек и ударил по столу.
- Суд окончен!
***
Андрей оказался в комнате, как будто очнувшись от обморока, голова кружилась, он не помнил что с ним произошло. Прошел на кухню, открыл кран и опять припал к живительной струе. “Ну все, пора все таки уже за ум браться. Как же я так вчера сорвался? С сегодняшнего дня новая жизнь. Сейчас поеду к родителям, на даче кое-что помочь надо, отец давно просил, матери лекарства куплю. Вечером дочку поведу парк гулять. Пить, играть больше не буду никогда. Курить брошу. Спортом займусь. Завтра с утра на пробежку.”
Еще до обеда его переполняла радость, что он что начал новую жизнь. В обед он подумал, что раз на работу уже не пошел, то можно выпить пивка, до вечера еще время есть. Выпил пива, потом еще. Подумал: схожу в казино последний раз, должно наконец уже повезти, до вечера как раз успею.
Проснулся он часов в 12 на следующий день. Голова болела, страшно хотелось пить. Он пошел на кухню, споткнувшись об брошенный в коридоре костюм. “ Ну вот, опять ничего не сделал, надо хоть на работу позвонить, сказать что заболел. Все, с сегодняшнего дня уже точно начну новую жизнь, решено”.
Он зашел на кухню. На табуретках около кухонного стола, сидели два молодых парня в комбинезонах небесного цвета….



(с)A.Polyakov

Морской Ящер выполз на берег и заревел - его ноги приняли на себя всю массу туши, и подводное течение перестало держать за ляжки. Жажда убить врага утихла, уступив место голоду: выход из океана требовал сил. Орган в основании мозга, исчезнувший у других биологических видов, еще в те времена, когда единственными предками человека могли считаться древесные землеройки, испустил электрический сигнал, который подманивал пищу. А пищи здесь навалом, чувствовал тот же самый орган.
Морской Ящер подковылял к пятидесятифутовому утесу в конце пляжа, оперся на хвост и поднялся, помогая себе передними лапами. От носа до хвоста он вытягивался на сто футов, а если вставал во весь рост и выпрямлял массивную шею, то достигал двадцати пяти футов в высоту. На широких задних лапах имелись перепонки, на передних - когти: большой палец отстоял от трех остальных так, чтобы легко можно было хватать и убивать добычу.
На вершине утеса его уже поджидали жертвы, которых он подманил. Еноты, суслики, несколько скунсов, лисица и две кошки кувыркались в сухой траве: кто-то спаривался, кто-то в блаженном самозабвении выискивал блох, другие просто валялись на спине, точно в пароксизме внезапной радости. Морской Ящер одним движением языка смел их себе в огромную пасть, хрустнув несколькими костями, но большинство заглотил не жуя. Потом рыгнул, наслаждаясь пряным букетом скунсов, и почмокал челюстями, словно двумя мокрыми матрацами. От удовольствия по его бокам заскользили неоновые вспышки.
Ящер перевалил утес, миновал Прибрежное шоссе и вступил в спящий городок. Улицы были пусты, в деловых кварталах Кипарисовой улицы свет не горел. Густой туман плескался о стены наполовину деревянных строений, отдаленно напоминавших об эпохе Тюдоров, зелеными коронами нависал над уличными фонарями. Над городом сигнальным маяком торчала красная вывеска “Тексако”.
Морской Ящер изменил цвет кожи на дымчато-серый оттенок тумана и двинулся по центральной улице змеевидной тучей. Он шел на низкий рык, доносившийся из-под красного маяка. Вот туман расступился, и он увидел Ее.
Она урчала у опустевшей заправочной станции, маня и дразня его. Подойди-ка сюда, урчала она. Низко и соблазнительно. В ее серебристых боках зовуще отражались туман и красная вывеска - она просто умоляла его залезть на себя. Морской Ящер мигнул чередой разноцветных огней, явив свои великолепные мужские достоинства. Кроны его жабер на шее встопорщились, по их ветвям пронеслись ленты цветного света.
Ящер послал ей сигнал, который в грубом переводе можно было понять только так:
- Эй, крошка, а мы с тобой разве нигде раньше не встречались?
Та лишь застенчиво мурлыкала в ответ, но он-то знал, что она его хочет. У нее были короткие черные ноги, тупой обрубок хвоста, и пахло от нее так, точно она недавно проглотила траулер, но устоять перед этими серебристыми боками было невозможно.
Морской Ящер сам стал серебряным, чтобы она не испытывала никакой неловкости, потом вознесся на задние лапы и показал ей свой возбужденный член. Никакой реакции - одно робкое урчание. Он принял его за приглашение и зашагал по автомобильной стоянке, намереваясь трахнуть топливную цистерну.

********

В этой ковбойской трагедии кантри-вестерна стенает больная душа блюза - вот что в ней стенает. Примерно так:
Заплатишь по всем счетам, срок оттрубишь за баранкой, сверхурочные по тягомотине дорог, аж позвонки в гармошку и желудок прокиснет от крепкого кофе - и вот когда уже добьешься хорошей работы с приличной зарплатой и премиальными, и в конце тоннеля замерцает свет пенсии, когда в уши прольется дальняя песня сирен: лодка - на окуня ходить - и ящик “Миллера”, что манит к себе, точно официантка с автостанции по кличке Лапуся, - как раз тогда обязательно приползает какой-нибудь монстр и пердолит твой бензовоз. И вся жизнь коту под хвост. Вот что случилось с Элом.
Эл себе кемарил в кабине своей цистерны, пока неэтилированные жидкие динозавры, пульсируя, стекали по большой черной трубе в подземные резервуары станции “Тексако” Хвойной Бухты. Заправка была закрыта, за прилавком никого, потрындеть не с кем, у него уже конец рейса, осталось только быстренько сгонять к побережью в мотель в Сан-Хуниперо. По радио Риба со знанием дела приглушенно подвывала о трудных временах - как и полагается косоглазой рыжей миллионерше.
Когда бензовоз качнулся, Эл решил было, что в него задним ходом впоролся какой-нибудь датый турист, но потом тряска пошла такая, что ему показалось: он попал в самую середку лосиного землетрясения века - того самого, когда города корежило, а мосты ломало, что сухие веточки. Такое первым делом в голову приходит, когда сидишь на десяти тыщах галлонов взрывоопасной жидкости.
В переднее стекло он видел вывеску “Тексако” - похоже, ее мотыляло, как былинку на ветру, да только все было наоборот. Мотыляло бензовоз. Нужно вылезти и перекрыть вентиль.
Цистерну било и качало так, точно ее таранил носорог. Эл дернул за ручку и толкнул дверь. Она не подалась. Что-то ее не пускало - и все окно перекрыло. Дерево? Или козырек насосного участка свалился? Он глянул на пассажирскую дверь - ее тоже что-то подпирало. Не металл, не дерево. Там виднелась чешуя. В переднее стекло Эл увидел, как по бетонке расползается темное влажное пятно, и мочевой пузырь у него не выдержал.
- Ох черт, ох черт, ох черт, ох черт.
Эл потянулся под сиденье за монтировкой - выбить ветровое стекло - и в следующий миг пылающими кусочками и дымящимися лоскутками полетел над Тихим океаном.
Гриб маслянистого пламени взметнулся ввысь на тысячу футов. Взрывной волной сравняло деревья в одном квартале и повышибало стекла еще в двух. В полумиле от станции, в центре Хвойной Бухты сработала вся сигнализация, настроенная на малейшее движение, и к реву пламени добавились ее сирены и клаксоны. Хвойная Бухта проснулась - и перепугалась.
Морского Ящера отшвырнуло на двести футов в воздух, и он приземлился спиной на пылающие руины ларька “Бургер Берта”. Пять тысяч лет прожить на планете - и ни разу не испытать ощущения полета. Ящер понял, что это не для него. От носа до хвоста он весь был в горящем бензине. Кроны жабер опалило до самых пеньков, между чешуек на брюхе торчали зазубренные куски металла. Пылая, он направился к ближайшей воде - за деловым районом протекал ручей. Погружаясь в него, ящер оглянулся на то место, где его отвергла возлюбленная, и отправил ей сигнал. Возлюбленной уже и след простыл, но сигнал он все равно послал. В грубом переводе звучал он так:
- Простого “нет” вполне бы хватило.

Отец

Мои родители развелись, когда мне было шесть лет. Мне было трудно понять отчего, когда я захожу в комнату, они внезапно прекращают разговор - мама начинает смотреть в окно, а папа поджимает губы, как человек, который отчаялся объяснить словами какую-то очень простую вещь. Мы даже гуляли не так, как раньше, втроем, взявшись за руки. Теперь я принадлежал кому-то одному - либо я шел впереди с мамой, а отец молча курил, следуя в десятке шагов за нами, либо, если он при выходе на улицу успевал к моей руке первым, мама шла немного в стороне, вороша узким носком сапога кучки приготовленных дворниками к сожжению желтых листьев. Был октябрь.
Затем в один из дней папа ушел. Просто так. Забиравшая меня из садика мама выглядела немного взбудораженной - застегивая на мне курточку, она, не давая мне сказать ни слова, торопливо поведала новости - папа уехал, мы больше не будем жить все вместе, но ты не расстраивайся, теперь уже все будет лучше. Торопясь к автобусу (мама тянула меня за руку так, что мне казалось, что моя левая рука становится длиннее), мама продолжала меня успокаивать и уверять в том, что скоро наша жизнь волшебным образом изменится. Странно, ведь я не сказал ей ни слова. Даже не заплакал. В голове у меня пульсировал семафором один вопрос - как без папы может быть - лучше?
Квартира опустела. Исчез папин радиоприемник "ВЭФ", на обувной полке освободилось место, которое раньше занимали папины сапоги и офицерские ботинки, поредели книжные полки.
Наши вечера изменились. Теперь едва ли не каждый вечер к маме приходили подруги. Я играл с пластмассовыми гэдээровскими ковбоями и индейцами, читал "Маленького оборвыша", смотрел по телевизору французское кино "Остров капитана Немо" (его показывали двадцатиминутными отрывками в конце "Очевидного-невероятного"), а мама сидела на кухне с тетей Зиной. Или тетей Катей. Или тетей Людой.

Они пили болгарское вино "Медвежья кровь", варили индийский кофе из банок с красивой индийской богиней, оставляли на кухне полные окурков от "Стюардессы" пепельницы и тарелки с свернувшимся пергаментом голландским сыром и потекшей жиром "сухой" колбасой. Иногда включали музыку - маме нравился Юрий Антонов, а тетя Люда приносила записи "Чингисхана" и "Аббы". Засыпая в своей комнате, я иногда слышал, как мама плачет.
Папа стал приходить к нам в ноябре. Каждую субботу в три. Ожидая меня, он неловко топтался в прихожей, стряхивая на палас снег с фуражки. Он не говорил с мамой - только здоровался и оговаривал время, когда приведет меня обратно. Папа переминался с ноги на ногу, смотрел почти все время в пол и явно не знал, куда деть свои руки - он поправлял портупею, мял в руках перчатки, застегивал и расстегивал верхние пуговицы на шинели, медные, со звездой. Я видел, что он чувствует себя не в своей тарелке. Впрочем, как и мама. Мне казалось, что если я возьму папу за руку и подведу его к маме, и возьму маму другой рукой, и попрошу их помириться, всё станет как раньше. Папа усмехнется краем губ, мама заливисто засмеется и мы по первому снегу побежим вприпрыжку к остановке семнадцатого автобуса, чтобы успеть к одиннадцатичасовому сеансу в кинотеатр "Юность", на "Месть и закон". Но я так и не решился этого сделать.
Мы с папой гуляли молча. Он всегда выдумывал какой-нибудь план действий - привычка военного. Мы ходили в кино и в кафе-мороженое, покупали билеты на гонки по вертикали в заезжем чехословацком цирке и смотрели сказку "Волк в библиотеке" в местном ТЮЗе. Часто, в кинозале или зоопарке, я хохоча поворачивался к нему - папа, смотри! - и видел, что он не обращает внимания на то, что происходит на экране или в клетке медведей. Он просто смотрел на меня и грустно улыбался в ответ на мой мальчишеский восторг.
Папа держал меня за руку крепко, но нежно. Подстраивался под мой шаг, сменяя чеканную походку офицера на неторопливую поступь обычного отца, штатского, который просто вышел погулять со своим шестилетним сыном. Мама всегда тащила меня за собой, энергичная, целеустремленная, быстрая. Когда мы уже подходили к дому, отец останавливался, немного приседал, чтобы оказаться со мной лицом к лицу, и, поправляя обвернутый вокруг моей шеи клетчатый шарфик, негромко говорил:
- Сын, - он почти никогда не называл меня по имени. Только "сын". Или, иногда - "сынок", - Береги маму. Слушайся её. Она хорошая. Тебе очень повезло с мамой.
Или:
- Сын, больше читай. Скоро тебе в школу, я не хочу, чтобы меня вызывали на собрания. Вот я тут тебе приготовил книжку, - улыбаясь, папа протягивал мне томик с нарисованными на обложке мальчишками. "Приключения Тома Сойера", читал я , "Детгиз", 1978 год. - Всегда ищи ответ в книгах, сынок. Книги научат тебя, как стать честным и сильным, как стать настоящим человеком. Сомневайся в том, что тебе говорят учителя, друзья во дворе, соседи - не сомневайся только в книгах.
Потрепав меня по голове, "ну, беги", папа разворачивался и быстро шел в сторону остановки, а снег падал на его серую шинель, припорашивая погоны с майорской звездочкой. Мне хотелось побежать к нему, обхватить его за ноги, и прижаться к нему, и вдохнуть такой знакомый и родной его запах, запах формы и гуталина, папирос и кожи, и закричать в его шинель - "Папа, не уходи! Мне плохо без тебя, папа! Я хочу, чтобы все было как раньше!". И зареветь, пачкая слезами и соплями серую безупречность офицерской шинели, и облегчить свою боль, ощущая на плечах сильные отцовские руки.
Но я просто стоял и смотрел, как он уходит, и снежинки таяли в бегущих по моим щекам слезах. Все было обидно и неправильно.
В первую неделю декабря мы с папой пошли в кино. Это был очень веселый фильм - "Фантоцци против всех". Я громко смеялся, а когда Фантоцци сел на велосипед без сиденья, смех задушил меня - я держался за живот, из моих глаз текли слезы, и я пропустил следующие три минуты фильма - так мне было смешно.
Когда мы вышли на улицу, я все повторял: "Пап, пап, а как он говорит - Я буду есть, а вы будете смотреть! Я буду есть, а вы будете смотреть! Умора, правда?"
Папа слегка улыбался и выглядел грустнее, чем обычно. Он был в штатском - мне непривычно было видеть его в черном пальто и шляпе вместо обычных шинели и светло-серой шапки с кокардой.
Когда мы шли по парку - на Украине темнеет рано, в шесть часов вечера уже ночь - я вдруг услышал "Э, мужик, стоять, сигарет не будет у тебя?". Поворачиваясь на ходу, я увидел, как в свете фонарей, через медленно падающие снежинки, к нам сзади подбегают двое, нет, трое мужиков. Они были моложе папы - лет по двадцать-тридцать наверное, с длинными волосами и в клешеных джинсах. "Сынок, не оборачивайся, идем быстрее, шпана, не обращай внимания" - тихо произнес папа и ускорил шаг. "Э, ты че, я не понял, я кому сказал стоять" - раздалось уже за самой моей спиной. Папа остановился, повернулся назад, и тихим голосом - я никогда не слышал, чтобы папа разговаривал так тихо - ответил:
- Ребята, у меня только папиросы, я могу вам дать одну.
Парень, который подходил к нам, ухмыльнулся, засунул руки в карманы джинсов, прохрипел носом и сплюнул папе под ноги желто-зеленую соплю. Она упала в десяти сантиметрах от папиных ботинок и сразу стала покрываться тающими снежинками.
- Я те русским языком сказал - стой, хуль ты сразу не остановился, - парня покачивало, и пахло от него, как от сантехника дяди Коли с четвертого.
- Не ругаться при ребенке! - от того, что папа резко повысил голос, двое парней, подбежавшие к первому, даже немного отодвинулись.
- А ты чё, борзый, что ли? И чё ты мне сделаешь? Табаком из папиросы в глаз попадешь, как с плювалки? - парни загоготали. - Ты, бля, интеллигент хуев, быро дал сюда кошелек. Или ты так не понимаешь? - парень засунул руку в задний карман брюк. И оставил её там. - Бля, давай по-хорошему, а то тебя щас попишем и выблядка твоего.
Второй парень быстро подошел ко мне с боку и схватил за шиворот. Папа перехватил его руку и тогда тот, с рукой в кармане, вытащил нож и сунул его папе в лицо.
- Стоять сука, кому сказал.
- Хорошо. - папа приподнял руки. - Сына отпустите. - и полез рукой во внутренний карман. Папа посмотрел на меня искоса и сделал едва заметный жест глазами - беги, мы так все время делали, когда бегали наперегонки в парке. Но я не мог. Я весь дрожал, мне казалось, что кто-то очень большой и злой взял меня за сердце узловатыми корявыми руками и держит на месте, не давая ступить и шагу.
Доставая кошелек, папа уронил его на снег. "Ты чё, поднял, сука!" закричал тот, который с ножом, и папа наклонился, и выпрямляясь, схватил его за руку с ножом, а второй рукой резко ударил куда-то под голову, в шею, и парень квакнул, поперхнувшись , его голова дернулась, ноги повело, и он стал падать назад. Папа повернулся к тому, который держал меня и замахнулся кулаком. Я почувствовал, как державшие меня руки ослабли, и заорал - "Папа! Сзади!", но было поздно, потому что третий из напавших на нас схватил папу руками за шею и стал душить его сзади, заваливая на себя.
Папа обхватил его за руки, резко присел, и перебросил через бедро на землю.
Я понял, что сейчас все будет очень плохо. Папа не мог разделаться с повисшим на нем парне, а второй в это время достал что-то из кармана куртки, щелкнул кнопкой, и с ножом в руке дернулся к папе. Я прыгнул на него сзади, и обхватил его за ногу, и вцепился зубами в твердый синий коттон джинсов. Мне уже не было страшно - не трогайте моего папу, не трогайте моего папу. Когда он двинул меня по голове рукой с зажатым ножом, я ощутил удар, меня как будто хлестнули по лбу эдектрической плетью, и что-то теплое побежало у меня по лицу. Посмотрев вниз, я увидел, как густые капли крови падают на снег прямо из меня. Мне даже не было больно, только как-то…странно. Как будто мне все снится. Лежа на снегу - кровь текла из моего лба в белое, и впитывалась, текла и впитывалась, я видел, как папа выбивает ударом ноги нож из руки нападавшего, как он обхватывает его руками за шею и резко, с хрустом, поворачивает её по часовой; как он поднимает нож и бьет им в живот второго; как он подходит к третьему и, пока тот не успел заорать, взмахивает рукой с зажатым ножом у того перед лицом, и как сразу за папиной рукой брызгает красная струйка, как летом из поливального шланга, когда он рвется, и дядя Коля-сантехник обматывает место разрыва синей изолентой. Как папа подходит к отползающему с красным следом по снегу верзиле и берет его за волосы, и оттягивает на себя голову, и коротко проводит рукой под горлом, так, как он это делал, когда мы ездили в Ивановку за грибами. Как папа оттирает нож снегом, затем снятым с одного из парней шарфом, как он отбрасывает далеко, в снег, нож, и идет ко мне, и поднимает меня на руки, и говорит, что все будет хорошо, и просто царапина, и доктор обработает йодом и зашьет, и будет совсем не больно - ну, только чуть пощиплет.
В больнице папа сказал, что я напоролся лбом на натянутую в лесу проволоку. Врач предложил папе сделать мне наркоз - восемь швов, все-таки. Папа сказал, что его сын выдержит. И я выдержал. Только потом, когда папа на руках нес меня к дому, я заплакал, уткнувшись носом в его плечо. Я плакал, и не мог остановиться, а папа похлопывал меня по спине, и говорил, что ничего, сынок, все будет хорошо, все будет хорошо…
Когда мы подошли к дому, он поставил меня на ноги, и слегка присел, чтобы оказаться со мной лицом к лицу:
- Сын. Это была шпана. Быдло. Мусор. Не люди. Хуже - когда промолчать. Хуже - спрятать глаза и пройти. Хуже - не заметить и уверять себя через три минуты, что не надо связываться, правильно, что отдал. Всегда наказывай наглость. Всегда карай быдло. Помнишь, по телевизору, дядя Миша Ножкин пел - "Добро должно быть с кулаками". Иногда с ножом, сына…Иногда с ножом.
Я смотрел на него, и в горле у меня ходил комок от гордости, от того, что мой папа - настоящий герой, как Зорро, как Виру и Виджай, как Штирлиц. И папа - зачем же ты говоришь мне все это, ведь я тебя люблю, ведь ты поступил как герой, ведь вот так - и надо делать, ведь этому и учат все на свете книжки…
Я больше не видел папу. Через два дня он уехал в Монголию, в Чойбалсан. Его перевели давно, он не решался мне сказать об этом. Через два месяца папа умер от пневмонии - он простудился, когда грузовик с солдатами ушел под лед, а он помогал им выбираться -одному, второму, третьему, всем. Мы не приехали на похороны - мама занималась переездом в Свердловск, где я прожил следующие девятнадцать лет.
……………
Портрет отца висит на стене рядом с моей кроватью. Улыбаясь, он смотрит на меня лейтенантом из далекого 1969-го. Я прячу взгляд. Мне случалось в жизни - промолчать, пройти. Я не связываюсь. Я бескулачное добро.
Когда папа умер, ему было тридцать три, как мне сейчас. Но мне кажется, я уже никогда не стану таким взрослым, таким настоящим, как был он. Часто я просыпаюсь ночью, мокрый от слез и пота, и выныриваю из сна, где я закричал-таки - "Папа, не уходи!", и догнал его, и он поднял меня на руки, и засмеялся, и глаза сощурились добрыми морщинками:
- Ну что ты, сынок… Конечно, не уйду…

(c) Убивец

Герман Гессе - Сиддхартха
Сиддхартха молчал и смотрел на него со своей всегдашней тихой улыбкой.Говинда же не спускал глаз с его лица. Он глядел на него робко, с тоской.Страдание и вечное, не удовлетворенное искание читались в его взоре.
Сиддхартха видел это и улыбался.
-- Нагнись ко мне! -- прошептал он на ухо Говинде.-- Нагнись ко мне!Так, еще ближе! Совсем близко! Поцелуй меня в лоб, Говинда.
Но когда Говинда, изумленный и все же влекомый великой любовью и предчувствием, исполнил желание друга, в ту минуту, когда, низко склонившись, коснулся губами его чела, произошло нечто удивительное. В то время, как его мысль была все еще занята странными словами Сиддхартхи, в то время, как он тщетно и против воли пытался представить себе время несуществующим, а Сансару и Нирвану -- как нечто единое, в то время, как в нем боролись некоторое презрение к словам друга с необъятной любовью и благоговением к его личности, с ним произошло следующее.
Лицо его друга, Сиддхартхи, куда-то стушевалось. Вместо него он увидел перед собой другие лица, множество лиц, длинный ряд, катящийся поток из сотен, тысяч лиц. Все они проходили и исчезали, и в то же время все, казалось, существовали одновременно, все непрерывно менялись и возобновлялись и тем не менее были Сиддхартхой. Он видел перед собой голову умирающей рыбы -- карпа с бесконечно-страдальчески открытым ртом, с угасающим взглядом -- он видел лицо новорожденного pебенка, красное и сморщенное, искривленное плачем -- он видел лицо убийцы, видел, как
последний вонзает нож в тело человека -- и тут же видел этого преступника связанным и упавшим на колени, и рядом палача, отрубающего ему голову одним взмахом меча. Он видел тела мужчин и женщин, обнаженные, в позах и судорогах неистовой страсти -- видел распростертые трупы, тихие, холодные, пустые -- видел головы разных зверей: кабанов, крокодилов, слонов, быков, птиц --
видел богов: Кришну, Агни. Все эти лица и фигуры он видел в тысячах сочетаний, то любящими и помогающими друг другу, то ненавидящими и уничтожающими друг друга, то вновь возрождающимися. Каждое было воплощенным стремлением к смерти, было страстным, мучительным признанием бренности, и ни одно, однако, не умирало; каждое только менялось, рождалось вновь, получало
новое лицо, и все это без всякого промежутка во времени между тем и другим видом. Все эти образы и лица то находились в покое, то текли, рождали друг друга, плыли куда-то и сливались вместе, а над всем этим потоком постоянно лежало что-то тонкое, бесплотное и все-таки имеющее субстанцию, словно тонкое стекло или яйцо, словно прозрачная кожа, или скорлупа, или маска из воды, и эта маска улыбалась, и этой маской было улыбающееся лицо Сиддхартхи,
которого он, Говинда, в эту самую минуту касался своими губами. И эта улыбка маски, эта улыбка единства над стремительным потоком образований, эта улыбка единовременности над тысячами рождений и смертей, эта улыбка Сиддхартхи была точь-в-точь такая же, как та тихая, тонкая, непроницаемая, не то благосклонная, не то насмешливая, мудрая, имеющая тысячу оттенков, улыбка Гаутамы Будды, которую он, Говинда, сотни раз созерцал с благоговением.
Так,-- сознавал Говинда,-- могут улыбаться только Совершенные.
Уже не сознавая, существует ли время, продолжалось ли это созерцание один миг или целый век, не зная даже, существует ли действительно Сиддхартха или Гаутама, Я и Ты, словно пронзенный насквозь божественной стрелой, от которой сладка и рана, до глубины души потрясенный и очарованный -- Говинда еще с минуту простоял, склонившись над тихим лицом Сиддхартхи, которое он только что поцеловал, которое только что было ареной всевозможных
образований, зарождений и существований. Теперь, после того, как под его поверхностью снова сомкнулась глубина множественности, это лицо приняло свое прежнее выражение. Сиддхартха опять улыбался -- тихой, чуть заметной, кроткой улыбкой, не то исполненной доброты, не то насмешливой -- точь-в-точь, как улыбался он, Возвышенный.
Низко поклонился ему Говинда. Слезы, которых он даже не чувствовал, струились по его старому лицу. Ярким пламенем горело в его сердце чувство глубочайшей любви, смиреннейшего поклонения. Низко-низко поклонился он -- до самой земли -- перед неподвижно сидящим, чья улыбка напомнила ему все, что он когда-либо любил в своей жизни, что когда-либо в его жизни было для него дорого и священно.

Меня самое первое тоже зацепило

«Люди даже смутно не понимают сил, которые управляют их жизнью. Они не понимают смысла своей эволюции. То, что называют "прогрессом", опустило человека гораздо ниже живущего на свободе животного. Образ жизни зверя - есть экологически чистую пищу, жить в самых подходящих для организма климатических условиях, много двигаться и никогда ни о чем не волноваться - сегодня доступен только ушедшему на покой миллионеру. А обычный человек всю жизнь работает, высунув язык от усталости, а потом умирает от стресса, успев только кое-как расплатиться за норку в бетонном муравейнике. Единственное, что он может, - это запустить в то же колесо своих детей.» (Пелевин)